Дейрдре совсем не изменилась. Как это ни глупо, Харрис сперва удивился, но одернул себя: не забывай, что она никогда не изменится. Пока не умрет. Сам он, быть может, доживет до седых волос и старческого слабоумия, но Дейрдре останется такой, как сейчас, — загадкой, заключенной в сверкающее гибкое тело.

У нее перехватило дух (разумеется, она теперь не дышала, но на слове «здравствуйте» голос ее заметно дрогнул), когда она увидела Мальцера и поняла, сколь стремительно тот деградирует.

— Рада, что вы оба здесь, — произнесла она чуть медленнее обычного. — Погоды стоят прекрасные, и Джерси — просто шик. Я уже забыла, как хорошо бывает летом. Ну а ты как, Мальцер? Отдохнул?

Он не ответил, лишь раздраженно дернул головой, и Дейрдре продолжила весело щебетать на отвлеченные темы, не касаясь ничего важного.

Сегодня Харрис смотрел на нее глазами искушенного зрителя: первый шок канул в прошлое — вместе с выцветшим образом прежней, живой Дейрдре; теперь перед ним металлическая Дейрдре, и отныне мир будет помнить ее лишь в этом образе. Но она не менее очаровательна и даже не менее человечна… пока что. Движения ее — апофеоз гибкости, чудо пластичной грации. (Отныне, понял вдруг Харрис, именно тело станет зеркалом ее души; Дейрдре обречена выражать эмоции движениями конечностей и гибкого окольчуженного торса.)

Но, вслушиваясь в ее интонации, уклончивые ответы, словесные выпады, Харрис отчетливо понимал: что-то не так. Вот о чем говорил Мальцер, вот что чувствовал Харрис в тот день, когда она уехала на дачу. Но сегодня ощущение усилилось; между ними и старой доброй Дейрдре, чей голос по-прежнему звучал в комнате, появилась вуаль отчужденности, и Дейрдре умело скрывала за ней свои страдания. За две недели уединения она что-то о себе узнала, и знание это задело ее до глубины души. Харрис с ужасом думал о сделанных ею открытиях и понимал, что Мальцер оказался прав.

Тот все еще стоял у окна, опираясь на подоконник, обводя невидящим взором бескрайнюю панораму Нью-Йорка, опутанного паутиной мостов, подмигивающего солнечными бликами на стеклах головокружительно высокого Нью-Йорка, уходящего вниз, в синеватые тени асфальтовых джунглей, и слушал легкомысленную болтовню Дейрдре. Наконец подал голос:

— Дейрдре, ты в норме?

Она обворожительно рассмеялась, подплыла к столу, разбрызгивая по комнате отблески солнца, заплутавшего в сладкозвучной кольчуге, и склонилась над сигаретницей:

— Закуришь?

Схватила ловкими пальцами коробку и подбежала к Мальцеру. Тот позволил ей вставить сигарету ему в губы и, сам того не замечая, поднес зажигалку к кончику продолговатого коричневого цилиндра. Вернув сигаретницу на место, Дейрдре проследовала к зеркалу на дальней стене и начала экспериментировать с серией зыбких жестов, вплетая в гладкое стекло тесную вязь бледно-золотых отражений.

— Ну конечно же я в норме, — сказала она.

— Врешь!

Дейрдре не обернулась. Она смотрела на него из зеркала, не переставая двигаться — томно, неуклонно, неумолимо.

— Нет, — ответила она.

Мальцер глубоко затянулся, рывком отворил окно и отшвырнул дымящий окурок в бездну городских улиц.

— Тебе меня не обмануть. — Голос его стал совершенно спокоен. — Милая, я же создал тебя. Я все про тебя знаю. Я давно уже чувствую, как в тебе нарастает тревога. И сегодня она гораздо заметнее, чем две недели назад. В Джерси что-то произошло. Не знаю, что именно, но ты изменилась. Признайся, Дейрдре, признайся хотя бы себе самой. Неужели ты еще не поняла, что тебе нельзя возвращаться в эфир?

— Даже не надейся. — Дейрдре покосилась на него сквозь зеркало, и движения ее замедлились, рисуя в воздухе ленивую паутину танца. — Я не передумала.

Снаружи — сплошной металл, и она бесстыдно этим пользовалась. Ушла в себя, скрылась за безликой маской, спряталась за собственным голосом. Даже тело, чьи непроизвольные движения могли бы предать ее, выдать ее эмоции, замаскировалось в череде ритуальных па. Пока она исполняет свой бесконечный танец, никому не понять, что происходит в сознании, заключенном в металлический шлем.

Харрис потрясенно понял, что Дейрдре навсегда ушла в себя. Во время прошлой их встречи она была настоящей Дейрдре, не пряталась за маской, и золотистое тело лучилось теплой энергией женщины, которую он так хорошо знал, но после выступления он уже не видел в ней знакомых черт. Почему же? Харрис лихорадочно искал ответ на этот вопрос. Неужели в миг триумфа она осознала, сколь непостоянной бывает публика? Неужели за гулом аплодисментов она уловила разрозненные смешки и перешептывания?

Или Мальцер был прав? Быть может, тот ее разговор с Харрисом оказался последним всполохом прежней Дейрдре, радостной от долгожданной встречи со старым другом, и эта демонстративная радость призвана была убедить его, что все в порядке? Но теперь прежней Дейрдре не стало. Ушла в себя, защищаясь от свойственной людям жестокости? Растворилась в металле? Не угадаешь… Быть может, Дейрдре стремительно утрачивает человечность, и латунная скверна одерживает верх над разумом, чьим вместилищем стал теперь железный конструкт?

Мальцер ухватился дрожащей рукой за край открытой фрамуги, выглянул наружу и произнес — впервые без нотки капризного недовольства:

— Я сделал чудовищную ошибку, Дейрдре. Причинил тебе необратимое зло.

На мгновение он умолк, но Дейрдре не отозвалась. Харрис тоже не рискнул заговорить, поэтому Мальцер продолжил:

— Я создал тебя уязвимой, но не дал тебе защитного оружия, чтобы ты умела отразить нападки врага, а враг твой — все человечество, милая Дейрдре, и не важно, когда ты это признаешь, теперь или позже. Думаю, ты уже все поняла. Вот почему ты молчишь. Ты почувствовала это две недели назад, еще на сцене, а в Джерси лишь укрепилась в своих подозрениях. Тебя будут ненавидеть, потому что ты по-прежнему красива, и над тобой станут издеваться, потому что ты не такая, как все. И потому, что ты беззащитна. Когда развеется эффект новизны, милая Дейрдре, твоя публика превратится в разъяренную толпу.

Он не смотрел на нее. Подался чуть вперед и бросил взгляд вниз. Ветер (на такой высоте всегда сильный ветер) ерошил его волосы и тонко подвывал, разбиваясь об оконное стекло.

— То, что я подарил тебе, — продолжал Мальцер, — предназначалось всем, кто пережил трагическое несчастье. Жаль, я не знал, что этот мой дар — трагедия пострашнее любого увечья. Теперь я понимаю, что есть один лишь допустимый способ, коим человеку пристало создавать новую жизнь. Я же пошел другим путем, и это стало мне горьким уроком. Помнишь студента по фамилии Франкенштейн? Он тоже усвоил свой урок. Ему еще повезло: он не видел, во что превратилось его творение. Может, ему недостало бы мужества… Мне так уж точно его недостает.

Харрис обнаружил, что уже не сидит,